Интервью с Ильей Базарским

Знакомьтесь, Илья Базарский – сооснователь бара «Терминал», стритфуд-бара «Бекицер» и нового, для многих пока еще загадочного, ресторана-клуба «Social Club». Встретив у дверей, Илья проводил всех в новое заведение,  расположившееся этажём выше «Бекицера» на Рубинштейна, 40.

Алина: Для начала, я бы хотела спросить тебя о детстве…

Я родился недалеко от центра, рос в Петербурге до момента отъезда в Израиль в 15 лет. А в 12 лет я пришел в еврейскую школу и начал принимать участие в жизни еврейской общины.

Алина: Мы об этом еще поговорим. А что отразилось на твоём становлении как личности?

Если выбирать из детства, то старший брат и мама с папой. Потом, естественно, период взросления в еврейской школе, когда попадаешь в общество, в котором ты чувствуешь себя в своей тарелке. С детьми, с которыми есть о чем поговорить. Если взять юность – то это интернат в Израиле.

Алина: Была ли религиозной еврейская школа, в которую ты перешёл?

Это первая еврейская школа в Петербурге. Её нельзя назвать религиозной или светской. Она была просто школой при синагоге, которую открыл Хабад. С утра всё начиналось с беседы с раввином, была утренняя молитва в малой синагоге, изучение Торы, традиций и остальных светских предметов. Но назвать её религиозной гимназией я не могу. Из нас никто не пытался сделать ортодоксальных евреев. Для меня это скорее было возвращением к корням, к народу. 

У меня дома оставались старые прабабушкины молитвенники, которые мы в какой-то момент передали в синагогу. В какой-то момент весной дома появлялась маца. Но у нас совершенно нерелигиозное светское семейство, мы… ели свинину (комментарии: «Ай-ай-ай» и всеобщий смех).

Лёша: Какие у вас отношения с городом? 

Петербург — город, в котором я родился, и в нем прошло моё детство. Мама водила по музеям и театрам. А брат по проходным дворам и по набережным. Он научил меня любить этот город и разговаривать с ним.

Лёша: Каково тебе тогда было в Израиле?

В Израиле было очень круто. Первые три года школы был один сплошной летний лагерь! Потому что в интернате мы жили дружной компанией. Наша школа была сельско-хозяйственной, поэтому  в 16 лет у меня появились права на трактор.

Я водил трактор, доил коров 2 раза в неделю, изучал животноводство, собирал яйца из-под кур, сбегал из школы на соседние цитрусовые плантации. По неопытности даже успел почесаться, потому что мы схлопотали диатез, когда на  второй неделе после приезда ломанулись на плантацию, где и набрали огромный рюкзак апельсинов… Ну вы же понимаете, что такое ребёнок, в 93-м году приехавший из России в вот такое!?

 Конечно, мы там всячески шкодили. Что там дети делают в летних лагерях? Пьют водку, слушают громко музыку и не слушаются вожатых и воспитателей.

Нас было три группы  «наалешников» из разных концов бывшего союза. Были ребята-грузины, была Украина, была Белоруссия, были дагестанцы. Это был первый урок «научись общаться со своими, с которыми ты разговариваешь на разных языках». До этого у меня было полное ощущение того, что все еврейские дети – это люди из культурных семей. Там же оказалось, что это не так.

Алина: Твоя семья в это время оставалась в Петербурге?

Да, родители жили еще 6 лет здесь, они переехали в 99-м году.

Алина: Это было твоим самостоятельным решением переехать в Израиль? 

Надо понимать, что когда я пришел в молодёжный клуб Сохнут, который создал Авигдор Ротем, тогда ещё политика Сохнута и вообще еврейских организаций была «вывозить», а не «воспитывать» еврейскую общину здесь. И они в этом вполне преуспели, потому что спустя 3 года, когда уезжал Авигдор, он собрал с собой самолёт мадрихов. Просто весь Сохнут, почти  90% молодежного клуба, именно вожатых, уехали вместе с ним.

Теперь я смотрю на всех этих людей и не могу сказать, что кому-то это не пошло на пользу. То есть да, кто-то остался там, кто-то дальше поехал в штаты, кто-то вернулся в Россию, также как я, но в любом случае, это колоссальный опыт: пожить в чужой стране, без родителей. Я-то уезжал ребёнком, я был самым маленьким мадрихом в самолёте.

 

Лёша: Почему ты вернулся?

Ой, это отдельная история, долгая. По личным соображениям вернулся.

Закончил школу, которая не предполагала, в принципе, быть сильной, потому что это была сельско-хозяйственная школа-интернат, в которой учились ребята из не самых благополучных семей.  Получил в аттестате зрелости оценку по животноводству, выбрал для себя естественные науки – физику и математику (в Израиле это называется «реальное»). Отучившись в школе, пошел в армию. Вернувшись из армии, поступил в университет. Отучился и сорвался назад. Вот такой примерно израильский путь.

Алина: Ты вообще планировал возвращаться из Израиля? Поддерживал ли ты связь с этим миром?

Я естественно поддерживал отношения со своими старыми одноклассниками. Я пошёл работать в кино и приобрёл огромное количество новых знакомств. С этими людьми я общаюсь по сей день.

Алина: Было ли это спонтанным решением пойти работать в киноиндустрию?

Это не было спонтанным – в кино меня привёл близкий человек. Я фотограф. Учась в Тель-Авиве на двух факультетах –  программирование и менеджмент – я сожалел о том, что не поступил в Иерусалим, либо в академию искусств, либо в колледж Адаса на фотографа. Но параллельно я много занимался фотографией. Приехав в Петербург, начал работать через месяц-другой в кино. Я отработал там 6-7 лет, совмещая это с какими-то частными заказами, но основная моя деятельность была на киноплощадке.

Леша: Делал ли ты в это время что-то в еврейском сообществе?

Я периодически переводил какие-то семинары. Еврейская община вообще не приспособлена к тому, чтобы заниматься людьми, которые закончили университет и, при этом, не родили детей. Так обрывается всякая связь с общиной. Нет никакой общинной деятельности, которая позволяет тебе так или иначе быть внутри. Ты всегда будто бы по касательной.

Я помню, что спустя год-полтора меня позвали переводить семинар. Я не могу сказать, что это было возвращение в общину, но я её коснулся. И потом я занимался периодически переводами.

Алина: Какие у тебя отношения с Израилем? Как ты к нему относишься?

 О, у меня прекрасные отношения с Израилем, и он, мне кажется, меня тоже любит! Я туда езжу, у меня там всё ещё живут родители. Я свободно разговариваю на иврите. У меня там есть близкие друзья, среди которых не только выходцы из России, там есть израильтяне, с которыми я тесно общаюсь. Никто не жёг никаких мостов. То есть я до сих пор читаю израильские новости, звоню друзьям, мы встречаемся либо здесь, либо там, либо ещё где-нибудь. Израиль для меня это не точка на карте, у нас с ним какая-то иная связь.

Алина: Можно ли сказать, ты по-прежнему живёшь и там, и здесь?

Нет, я живу здесь. Туда я приезжаю в гости, но я понимаю прекрасно, что у меня два дома. Два-три раза в год я летаю в Израиль, чтобы подышать морем, повидаться с друзьями, пожарить мясо и побродить по пустыне.

Алина: Сейчас очень многие люди или хотят уехать или уезжают. Что ты про это думаешь?

Думаю, что сейчас это вообще «путинская алия». Уезжают из-за того, в каком хаосе мы обитаем, и никто не знает, где рванёт завтра.

Алина: По твоему мнению, имеет ли смысл сейчас уезжать в Израиль?

А ты сейчас как кого меня спрашиваешь? Как человека, который там жил, или как человека, который любит эту страну, но живёт здесь и ведёт здесь бизнес? Или как совет, стоит ли ехать в Израиль?

Я никогда не берусь никому ничего советовать. Мне там было хорошо. Я не могу говорить за кого-то из вас, если вы туда переедете, как у вас сложится жизнь. Но это страна, которая живёт на пороховой бочке. Это страна, которую можно любить и есть за что уважать и ценить. И это страна, которая, если ты не лентяй, не слюнтяй, может тебе очень много дать. Дальше это личный выбор каждого, я не знаю с чем это сравнить. Это как замужество: если ты принял, и тебя приняли, то это «раз и навсегда». Я до сих пор чувствую связь с этой страной, и «Бекицер», отчасти, случился, потому что я чувствую себя должником. Понятно, это кайфовый бизнес: это задорно, это весело, и не было такого в Петербурге, и нет аналогов до сих пор, но для меня это ещё и… отдать долги. Мне до сих пор эта страна очень много даёт.

Алина: А в перспективе ты рассматриваешь возвращение или возможность возвращения?

Я вообще в последнее время перестал смотреть в перспективу, потому что жизнь настолько – можно ли использовать это слово – синусоидальна, что никто не понимает, где он окажется завтра. Этакая кардиограмма.

Лёша: Куда «рвануло» последний раз в твоей жизни?

Мне кажется, рвёт постоянно. Последний раз рвануло, когда я был в Израиле. Мне позвонил Паша Штейнлухт, мой партнер, и сказал: «Возвращайся, мы сняли второй этаж».

Алина: Насколько я поняла, с первым помещением – с «Бекицером» – произошла такая же история!

Да, Пашка позвонил мне: «Есть помещение на Рубинштейна, мы его снимаем, возвращайся!».

Лёша: И рванул «Бекицер». То есть ты привёз сюда комфортную часть Израиля и вокруг себя воссоздал ее для других?

Это не комфортная часть Израиля, это кайфовая часть Израиля. Комфортная – это когда у тебя есть социальные контакты, внешний мир, а здесь мы создали свой мирок, в который иногда приходят люди, рисуют свастики на стене. Приходят ребята, жители западного берега, не будем употреблять других слов.

Лёша: Они… устраивают дебаты?

Нет, они очень позитивны. Один раз у нас был случай, когда персонаж напился и начал возникать, почему у нас здесь израильский флаг, а палестинского флага нет.

То, чем мы здесь занимаемся: мы транслируем атмосферу, радушие и тепло. Мне кажется, что еда сама по себе интересна и прекрасна, но ты не будешь никуда ходить часто, если там будет некайфово. В Израиле есть градус этого радушия и простоты, который мы попробовали привезти в Петербург. К нам приходят в гости. Это та идея, которую мы пытаемся воплотить уже шесть лет подряд, начиная с «Терминала».

Алина: Судя по востребованности, это то место, которое действительно было нужно людям. А какие люди были и сейчас нужны «Бекицеру»?

Знаешь, это единственный проект, в котором мы не определяли целевую аудиторию, и сделали, мне кажется, правильно, потому что у нас за столами сидят все, начиная от детей моих друзей до бабушек и дедушек. У нас была пара, которая отмечала свою золотую свадьбу. Это место для людей, и мне кажется, в этом и кайф. Мы не определяли, что мы хотим здесь видеть хипстеров, студентов, взрослых, молодых… мы просто открыли место. Израиль – тоже «заведение» в некотором роде, которое готово абсорбировать совершенно разный народ. Главное, чтобы ты был человеком. У меня была история в «Бекицере», когда мне пьяный человек объяснял, что он не любит евреев, но у него есть проблема, потому что в «Бекицере» ему очень комфортно.

Леша: Вот ведь проблема самоидентификации.

 

Алина: В одном интервью вы с Павлом высказали интересное наблюдение о том, что слово «Израиль» в нашем обществе воспринимается положительно, в то время как «еврей» и всё еврейское имеют негативную окраску. Как вы распознали эту разницу в общественном мнении?

Мне кажется, здесь всё очень просто. К евреям ещё в царской России всегда было отношение недоброе, потом это продолжилось в Советском Союзе. Вообще антисемитизм – это явление, которое не искоренить, и хрен бы с ним. Ну, не любят евреев, потом будут не любить армян. Как в старом анекдоте: «Армяне, берегите евреев!». А в Израиль при этом люди ездят лечиться, загорать, там пляжи, там Мёртвое море, святыни.

Алина: А как и почему сложилось в российском социокультурном пространстве такое новое отношение к евреям – модно вроде бы? Почему настал такой благоприятный момент для открытия бара в центре Петербурга?

Это без задирания носа, но, может быть, народ немножко поумнел? Ведь на фоне того, что происходит в мире, Израиль – это такая success story. За 60 лет фигануть то, что там устроили – вот это нагло. Израиль – это страна достойная уважения. И если ты умный взрослый человек, ты это понимаешь.

Но мы не позиционируем себя как еврейское заведение. Нам важно говорить, что мы про Израиль. Еврейство понимается у многих совершенно по-разному: если это восточно-европейское еврейство – тогда ты обязан готовить форшмак, гефилте-фиш, цимес и так далее, все эти бабушкины рецепты. Я же не берусь готовить бабушкины рецепты, потому что то, что готовила моя бабушка, светлая ей память, это святое.

Лёша: Ты понимаешь, в этом и трагедия. Этих будущих бабушек, их же нужно воспитать сейчас!

Это отдельная история. Мы не будем говорить про женщин, особенно в их присутствии (улыбки). Нету, нету преемственности поколений, семейная традиция не создаётся. Есть некие действия, которые предопределяют твоё сознание. Например, зажигание свечей в пятницу, маца в доме при том, что ты ешь белый хлеб. Бабуля готовила превосходный цимес.

Лёша: Это еврейское действие, по-твоему?

Мне кажется, что да. Каждый для себя сам находит это еврейское действие, которое считает правильным.

Лёша: Ну хорошо. Что такое для тебя «Петербургская еврейская община»?

Слушай, её для меня не существует, к сожалению, потому что для меня нет общинной деятельности, как таковой. Нет общности. Община – это от слова общность, но это все очень похоже на имитацию бурной деятельности, за которой ничего не стоит, к сожалению. Я сейчас выйду врагом всех. Я не знаю, что с этим делать.

У меня был разговор с Дуби Родманом (предыдущий посланник фонда Joint), когда он еще был в Петербурге, потому что у меня это болело, и в итоге, у меня это сублимировалось в «Бекицер», который был сделан в том числе для того, чтобы стать неформальной еврейской организацией, которая не находится под крылом у кого-то, и из-за этого кто-то другой нас, возможно, недолюбливает.

Я могу вам привести простой пример: когда был День Независимости Израиля в Манеже, там всех кормила Голда («Голден Кафе»), которая прекрасно в своём жанре работает. И когда мы предлагали – давайте мы встанем туда со швармой и фалафелем, нам сказали: «Если вы встанете, религиозные люди не пойдут, потому что у вас не кошерная кухня». Но мы же не про еврейство, мы про Израиль, а это День Независимости Израиля! И, в итоге, там всех накормили швармой и фалафелем с майонезным соусом.

С этим много где можно столкнуться, но сейчас уже меньше. Мне кажется, люди стали шире мыслить. Был период на моей памяти, здесь, уже после моего возвращения, когда война шла за участников. Чем больше у тебя участников, тем больше твои бюджеты. Соответственно, война за студентов, которые придут в Гилель или в Сохнут, в итоге, это война за деньги. Мне так кажется снаружи.

А когда история идёт про деньги, которые идут извне, которые ты получаешь на халяву… То есть это не то, что община сама собирает, живет на самоокупаемости, на свои donations (пожертвования). Готов ли каждый студент в Гилеле платить 1000 рублей в месяц просто за то, чтобы делать Шаббаты, принимать участие в программах и так далее?

Лёша: Проблема с новыми студентами в том, что они вчера узнали, что они евреи, а сегодня они ещё и узнают, что за это платить нужно. Гилель – это входные ворота, дверь в общину. Вопрос – куда дальше потом. Вот мне сейчас 27 лет и мой выбор очень сильно сузился в еврейском Петербурге, колоссально.

Ты же понимаешь, что в момент, когда община разберётся с воспитанием тебя до 27 лет, дальше у тебя будет потребность что-либо делать? Как и у нас в какой-то момент появилась потребность что-либо делать, потому что в Израиле я жил полноценной тусовой жизнью, связанной с этой страной и мне было там круто. И до Израиля мне здесь было очень хорошо, потому что здесь была масса всего нового. Это было легко воспринимать, я впитывал как губка.

А сейчас вы и дети, которые младше, находитесь в совершенно другой действительности, когда приходите в эту жизнь. Начинается всё с садиков «Адаин Ло», потом еврейские школы, потом история с еврейскими лагерями и юностью, нежным возрастом, взрослением, студенчеством. А дальше ты оказываешься в некоем социальном еврейском вакууме: ты уже слишком стар для того, чтобы ходить на студенческие программы и слишком бездетен для того, чтобы вернуться в еврейскую общину. Это собственно, тот диалог, который у меня был с Дуби Родманом давно-давно. И тут ещё вопрос: человек, который в 35-38 лет рожает ребенка, он уже 10 лет не в общине – придёт ли он потом со своим ребёнком в еврейский детский садик или нет? Это проблема. Нерешенная, и мне кажется, что её никто не хочет решать. Потому что, если бы это кому-то было важно, и кто-то хотел бы ее решить, решение бы нашлось. Решение бы нашлось хотя бы в том, чтобы люди начинали выводить общину на какую-то самоокупаемость, может не сразу, но хотя бы на 50%.

Мы же понимаем, что в молодежь еврейской общины очень много вкладывают. Их возят на Таглит, их возят на семинары, в них вкладывают очень много! А потом в 27 лет находятся те, которые говорят «Окей, я всё это получил, я пошёл дальше», и таких очень много. И вряд ли они возвращаются. Поэтому, на мой взгляд, идея членских взносов, если не относиться к этому как к партийным взносам, как в советском союзе – это крутая идея. А вот ощущение «на халяву» – оно очень вредное.

Алина: Ощущение причастности — это безусловно большой плюс. Вообще, я так понимаю, что исторически община содержалась религиозными людьми, которые как раз отдавали.

Лёша: Это совсем не обязательно связано с религиозностью. Наша Большая Хоральная синагога построена очень светскими евреями, которые, ой-ой, тоже кушали свинину.

Да, им нужно было просто место для встреч. Бейт-Кнессет – это же место собраний.

Алина: Ну, а как у нас в  синагоге сейчас?..

Лёша: Я не хожу туда из-за того, что у меня там друзья. Я хожу туда как в синагогу…

Да, нужен неформальный центр. «Бекицер» – это бизнес, он успешный и хороший, но из него не сделать неформальный общинный центр. Этот общинный центр должен давать людям возможность привносить туда что-то и в финансовом смысле. На мой взгляд, это важно. Это позволит  получать оттуда что-то новое.
Потому что есть ЕСОД, есть на Рубинштейна так называемый «общинный центр».

Лёша: Как ты думаешь, чего тогда не хватает ЕСОДу, чтобы стать вот таким неформальным общинным центром?

Он не будет неформальным.

Лёша: Потому что он должен быть спонсируемым всеми теми, кто туда ходит?

Да. Мне кажется, что на базе ЕСОДа такого не создать, потому что люди привыкли к тому, что ЕСОД – это ЕСОД. Там есть много правильных вещей, которые там делаются. Его нужно оставить для Хэсэда – это правильная организация. Либо надо жёстко сказать: «Ребят, вы ходите в ЕСОД? Тогда давайте-ка спонсировать его вместе». Я не понимаю, неужели никому не страшно, что в Кливленде закончатся деньги? (Еврейская Федерация Кливленда спонсирует центр ЕСОД и ряд еврейских программ в СПб).

Лёша: А что бы ты посоветовал активисту на перепутье – человеку, который уже что-то сделал в общине, неважно на деньги организации или сам по себе?

Мне кажется, очень важна база единомышленников, и на почве этой базы надо придумывать. Ну, потому что всё, что сейчас происходит вокруг – вторично. Никого ничем уже не удивишь. Очень круто, когда ты сам начинаешь что-то делать, тебе самому становится интересно. Для этого надо иметь креативный мозг и не бояться экспериментировать. Потом, когда ты придумал, не бояться защитить эту идею и воплотить её. Думаю, что только так всё может развиваться.

Я не в общине. Но я периодически туда заглядываю, потому что там так или иначе дружу с некоторым количеством людей, которые там рулят, заведуют или ещё что-то, находятся там глубоко внутри. И я порой понимаю, что там не круто.

Мне кажется, что 25 лет – это такой возраст, что можно, если ты горишь идеей, прямо горы воротить. А я не понимаю, где эта молодежь, которая хочет что-то делать? Ведь в итоге, в 25 лет ты можешь придумать для себя, чем ты будешь заниматься в свои 30 лет внутри этой общины.

Поэтому в 25 лет надо начинать делать что-то для себя 30-ти летнего. Потому что только так ты будешь понимать, что будет нужно для тебя самого потом. Если тебе важно что-то делать в общине, да и просто в человеческой жизни – ты ведь всегда должен думать о том, что будет дальше? И к чему-то идти, к чему-то стремиться. Только так есть развитие. Потому что в противном случае – это болото.

Лёша: Как это соотносится с тем, что жизнь «синусоидальна» и даже в твоём случае весьма неожиданна?

Я человек с переменчивым настроением. Мы сейчас уйдем в философию. Мне кажется, что у тебя в жизни есть точки, которые ты должен пройти. А путь, которым ты идёшь – определяется тобой. Но ты все равно решил, что «в 30 лет я хочу сделать это». Как ты туда пришел – ты вообще никогда не знал… Ну да, я в свои 18 лет сидел пьяный в баре на мальчишнике и говорил о том, что когда-нибудь (стучит по дереву) – у меня будет свой бар. Но это же пьяный разговор подростка, который любит ходить в бары. И если бы мне кто-то в 18 сказал, что я в 30 сделаю свой бар в Петербурге – я бы ответил «Да ладно!». Мне кажется, что жизнь построена из вот этого.

Лёша: Ты человек очень теплый, транслирующий энергию. Бывали ли у тебя моменты, когда у тебя опускались руки и хотелось сказать «да пошло оно всё…», что тебе помогало в этот момент? Где ты восстанавливал эту энергию? Или ты так не делал?

Я так делал. Это раз. Во-вторых, мне кажется, что энергия – это такая штука, которую можно получать либо из себя, либо извне. А дальше – как кому удобно. У меня есть друзья. Но я могу закрыться на три дня дома, могу прекратить отвечать на звонки и ничего не делать. Я до сих к этому прибегаю периодически. Вокруг дня рождения я просто просидел дома, мне просто ничего не хотелось. Но это просто усталость. Мне кажется, это нормально. У каждого человека есть какой-то период в жизни, когда хочется заткнуться и никого не видеть-не слышать, покопаться в себе и услышать себя внутри, что у тебя происходит. Мне кажется, руки опускаются тогда, когда ты сам не понимаешь, чего тебе надо. Но понятно также, что есть внешние факторы, когда не идёт – и всё.

Лёша: Когда «не идёт и всё» – ты воспринимаешь это как сигнал? Или ты эту стену долбишь, обходишь?

Мне кажется, нужно понять, насколько тебе самому важно, что ты делаешь. Может не идти что угодно, к примеру, экзамен по физике.  «Да пошло оно! Пересдам…».

Лёша: Это внешняя история, если ты не хочешь стать великим физиком.

Да, она во всём. Если ты не хочешь стать кем угодно – ты им не станешь. Если ты хочешь стать великим актёром – ты не бросишь театралку. Будешь биться и работать. Или ты хочешь стать программистом, литератором, музыкантом… Ну посмотрите на профессиональных музыкантов – это ведь люди, которые по много часов в день пальцы в кровь и вот это всё. Мне кажется, очень важно понять, зачем тебе это надо и надо ли вообще. Если ты понимаешь, что тебе это надо, тебя вряд ли что-то может остановить, ну если только не потоп. Но там и ковчег можно построить. (улыбается, оглядывается по сторонам)

Алина: Будучи таким творческим человеком, который не боялся заниматься тем, что нравится, как ты определял, что это именно твоё? Что именно это тебе приносит удовольствие?

Приехав из Израиля я сказал себе – «дальше только хобби». Как пришёл к этому? Ну не знаю. Я сидел, писал дипломный проект по программированию и понял, что я этого не хочу. Не хочу и всё. А дальше ты задаешься вопросом «А что я хочу?». Вот я тогда любил фотографировать. Потом, когда мне пару раз не заплатили, я решил, что всё-таки люблю еще и выпивать. А пить мне негде. Я люблю кормить людей. В какой-то момент у меня был перерыв между съёмками, я пошёл на профессиональную кухню работать. Не имея опыта вообще.

Лёша: Ты пошёл учиться или ты пошёл получить удовольствие?

Во-первых, учиться тому, что тебе нравится – всегда в удовольствие. Я пошел, потому что у меня было время, и мне не сиделось дома. Это ведь были не деньги, а кошкины слёзы.

Лёша: Я просто всё пытаюсь понять. Вот эта сила внутри, что у тебя есть – это хуцпа такая (еврейская наглость), или ты целеустремленный человек, который берёт и добивается? Такой дзен-иудаизм?

Типа того, наверно. А почему мне должно быть не параллельно?  Мы с Пашей верим в то, что мы делаем. И в то, как мы делаем. Понятно, что у нас внутри периодически бывают недопонимания и споры. Но у нас есть vision и точка, в которую мы смотрим, и точка, к которой мы двигаемся.

Лёша: Сразу был этот vision или сначала была эмоция, ощущение, что надо так и всё?

Было ощущение того, что нам чего-то не хватает. Терминал стал таким, потому что нам не хватало просто бара. Бекицер стал таким, потому что нам не хватало точки Израиля на карте Петербурга и вкусной еды. Social Club стал таким, потому что мы понимаем, что нам некуда пойти. Нам нет места, в котором вкусно, пьяно, иногда весело, иногда спектакли, иногда лекции. Мы делаем то, что хотим… Я не знаю, может к 70-ти мы сделаем офигенное похоронное бюро. И весёлое. Мне кажется, очень важно, чтобы то, что ты делаешь, росло вместе с тобой и развивалось. И тогда твои желания появляются и развиваются, а ты их догоняешь.

Нами двигала нехватка контента в городе. Мы взяли и сделали Social Club.

Алина: Вы законодатели моды. Ведь с «Бекицера» началась мода на еврейские заведения и вообще формат стритфуд-бара?

Стритфуд-бары начались с «Бекицера».

 

Лёша: Перед встречей с тобой, у нескольких людей спрашивал – чего бы ты спросил у Ильи Базарского. Есть такого формата вопрос: «Раньше я приходил в «Бекицер». Все свои. Куча евреев. Сейчас прихожу – мало знакомых людей. Что Илья Базарский с этим сделает?»

 Что Илья Базарский сделает? Илья Базарский ничего с этим не сделает. Почему ты сам прекратил звать своих друзей в Бекицер?! Ответ на вопрос в самом вопросе.

Лёша: Не спрашивай, что Бекицер сделает для тебя, спрашивай, что ты сделаешь для Бекицера?..

У нас до сих пор собираются евреи периодически, чего уж тут.

Лёша: Теперь евреи плавно перетекут на второй этаж?

И да и нет. Ты же понимаешь, что первая волна – была еврейская. Теперь вопрос – когда мы всё придумываем, мы придумываем для людей и про людей. А в Петербурге, к сожалению, весь этот рынок… Люди постоянно ищут чего-то нового. В Европе у тебя есть бар, в который ты ходишь всю жизнь. И, мне кажется, если ты хочешь сделать место своим – туда надо продолжать ходить. А не спрашивать, почему мы туда прекратили ходить. У нас ничего не изменилось. Да, стало больше народу. Но, никто не мешает в середине недели созваниваться с друзьями и говорить «пойдём в Бекицер». Мы всё также неплохо кормим. Бывают какие-то провалы по сервису, мы их признаем, потому что у нас сильно поменялась команда в последние несколько месяцев.

Я люблю зайти и посмотреть что и где происходит, но у меня есть места, в которые я буду продолжать ходить. Может, я и хожу чуть реже, потому что времени совсем нет. Но я как любил зайти в «Хроники», так меня всё равно ноги туда несут. Я люблю посреди ночи съесть гамбургер в Union, хотя мне не очень нравится там общество, но очень люблю ребят, которые это сделали. Поэтому я туда иду. А если я иду за спокойным разговором, то я люблю посидеть в «Терминале» за стойкой. Даже без связи, что это мой бар. И в «Бекицере» повстречаться с друзьями днём.

Алина: Расскажи, что кроет в себе вот это заведение – Social Club? Для чего оно, что нового оно даст людям?

Он должен восполнить арт-голодание. Это такой челендж – собрать в одном месте вкусную еду и разные форматы… Понятно, что люди делятся на «foody», которым интересны новые сочетания, чтобы это было красиво, чтобы это можно было круто выложить в инстаграмм, а есть люди, которым совершенно без разницы, что они едят. Здесь же мы соединили вместе интересную еду и интересный контент и, мне кажется, что у нас получилось.

Пространство поделено на два зала – этот зал более тихий, он более ресторанный, более светский, салонный. А в другом зале, в котором есть сцена, проходят спектакли, какие-то чтения, лекции, вечеринки… Это заведение про взрослых людей, которым в пятницу некуда пойти. Они идут в театр, потом в ресторан, потом домой. Это заведение про тонкий слой, прослойку людей, которые, может, знакомы через одно или два рукопожатия, которым есть о чем поговорить, но у них нет тихого места, где можно встретиться.

Алина: Культурная программа в Social Club предполагается только по вечерам?

Она находится в разработке, но идея в том, что здесь могут быть и детские утренники. Нам всем более-менее за 35, и у части из нас есть дети. И в пятницу, субботу или воскресенье встает выбор: либо я с ребенком иду на что-то интересное, но тогда у меня нет возможности пообщаться с друзьями, либо я с друзьями, но это в урон ребенку. Поэтому здесь будут проводится бранчи и в соседнем зале для детей что-то небанальное. Состоялась крутая лекция от дизайнера-шрифтовика. У нас здесь будут мероприятия связанные с днём Довлатова, который в сентябре. Мы сейчас собираем эту программу, она пока не выстроена. Очень тяжело её выстроить, потому что мы просеиваем всё через очень мелкое сито. Это всё вырастет, но не хочется размениваться на банальности. Построить эту арт-программу займёт еще какое-то время.

Алина: Последний вопрос банальный, но забавный. Что ты думаешь про то, что у Петербуржцев явно есть какая-то неистовая любовь к шварме-шаверме и  такого рода стрит-фуду?

Мне кажется, это хороший алкопродукт (смеётся). Ну не знаю почему. Почему у меня заканчивалась каждая ночь походов по заведениям либо на Литейном, либо на Ломоносова тем, что я ходил с утра и ел её?.. (все смеются)
Ну ладно, мы же все всё знаем. В Москве вот её тоже едят, хотя и зовут шаурмой и она там не такая вкусная. Это доступно, это понятно, это просто. И вкусно.

---

Интервью подготовила команда волонтёров – Алина Новикова, Лёша Пузин. Фото – Евгения Тальковская.